Сожженные заживо. Каратели в Хатыни не щадили ни стариков, ни детей. Трагедия российской деревни «Не имей моды трогать меня никогда!»
Домашнее насилие давно перестало удивлять - и побуждать к вмешательству. Бытовая жестокость - норма жизни. Смерть - не больше чем повод для разговоров.
В Вологодской области двенадцать деревень Погорелово. В одной из них 15 марта Анатолий Угрюмов застрелил свою жену Валентину Угрюмову, а потом выстрелил себе в сердце. В соседней комнате в это время спал их 20-летний глухонемой сын Иван. Можно даже не уточнять, в каком Погорелове это произошло, - такое могло случиться в любом из них. Угрюмовы были родителями пятерых детей.
Спустя две недели после убийства в деревне по-прежнему судачат о случившемся. Множатся слухи, выдвигаются версии. За месяц до трагедии в трактор Толи Угрюмова въехала легковушка, за рулем, говорят, был бывший полицейский. Оба, говорят, были с бодуна. Виноватым сделали Угрюмова: лишили прав и влепили тридцать тысяч штрафа (деньги прислала мать). Еще суд обязал выплатить 51 тысячу полицейскому за ущерб. А на Толе уже висел кредит за телевизор.
До Погорелова добраться несложно, сложнее из него выбраться: выходишь наугад и ждешь сквозного автобуса. Прицельные автобусы сюда не ходят. Хотя вроде всего 150 километров от Вологды, не захолустье, аккуратная живая деревня. Три гастронома с хлебом по 32 рубля (но в выходные ни здесь, ни в соседних деревнях его не достать), Дом культуры, парк «Ветеран», школа, банк.
Угрюмовы жили в доме номер 18 по улице Центральной - лет 20 назад колхоз построил его для работников. Ветхий, серый, их дом кажется никогда не крашенным и одичалым. Немигающе глядят четыре занавешенных окна: два - в деревянных облупившихся рамах (здесь жили Угрюмовы), два - пластиковых, новеньких (здесь живут их соседи Баевы).
Дом, в котором жили Угрюмовы. Фото: Екатерина Фомина / «Новая»
Во двор выволокли ковер с места преступления и угрюмовский хлам.
Воскресным утром деревня умиротворенная и безлюдная. Градислава Баева возится на своем участке, расчищает место под курятник - другую живность в деревне держать невыгодно.
Кроткая, говорящая негромко - совсем не под стать своему раскатистому имени, - Градислава извиняется за свой рабочий внешний вид и приглашает в дом.
На кухне Баевых светло, чисто, просто. Пестрый линолеум, пластиковые полки, пластиковые панели «под дерево» на стенах. За столом с горячим еще чайником - восьмидесятисемилетняя баба Нина (мать Градиславы) и муж Сергей. Подливает бабе Нине чаю, подкладывает пряник… С мужем Градислава познакомилась пару лет назад, когда обоим уже было за пятьдесят, на ретродискотеке в соседнем поселке. Сейчас живут счастливо - «пусть и в бедноте, но без этой нервотрепки алкашьей». Градислава работает медсестрой в садике «Рябинка» за семь тысяч в месяц. В свободное время раньше ходила в местный клуб на танец живота: за два месяца «вошла в азарт», но потом остальные танцовщицы разбежались - дорого платить сто рублей за занятие.
Сергей сейчас не работает, ждет ответа из нефтяной фирмы, которая может взять его на должность шофера. Уже восемь месяцев ждет.
Сергей и Градислава вспоминают воскресенье, когда произошло убийство: рано проснулись, чинили крыльцо, с улицы выстрелы не услышали. В полдень из дома выбежал соседский Ванька, который с детства считается глухонемой, но в последнее время начал произносить некоторые слова. «Папа маму дурак», - выл он и, загребая воздух руками, звал за собой.
Подумала - опять дерутся, опять разнимать! - вздыхает Градислава. - Не идти-то нельзя, так зазывает Ваня, не по-человечьи.
В спальне на кровати лежала Валентина.
В рейтузах, ноги накрыты пледом, глаза открыты. Где желчный пузырь - дырка сантиметра два, кровь слегонца подзапекаться стала, ушла внутрь брюшины, - Градислава описывает, как будто видела это вчера. - У меня все внимание на раны как у медработника.
Анатолий лежал рядом, прислонившись к стене. В области сердца дыра пять сантиметров, стрелял в упор.
Кровь от подбородка до пояса, все промокло насквозь. Грудная клетка приподнялась, и кровь оттуда выфыркнула, - продолжает Сергей.
Притронуться к расстрелянным соседям он так и не осмелился - побоялся, что назовут соучастником.
Вроде ожидала, что когда-нибудь дело кончится нехорошим. Ружьем этим он пугал всех и всегда, - вздыхает Градислава. - Бывало, спим в два часа ночи, вдруг слышим - на ребят наезжать начинает или руки кому крутит. Борются, дерутся. Но не полезешь же в семью - сами разберутся.
Однажды Угрюмов поднял руку на сына Градиславы, рассек ему губу. Она позвала участкового. Участковый отчитался: состава преступления нет. Несколько лет Градислава оформляла размежевание участка - «от греха подальше», хотя, если подумать, от соседей они и так держали дистанцию.
После того случая начали проверять раз в год, как Угрюмов хранит оружие. Как-то раз жена хотела ружье сдать, Толя пытался спрятать его у соседей. Градислава открестилась - «своих проблем хватает». Последний раз полицейский приходил с проверкой 14 марта.
Так-то Градислава соседу зла не желала, хотела лишь дать понять - «и на тебя есть управа». Она сама прожила 22 года с мужем, который пил и бил. Но не уходила: думала, надо смириться, помочь ему выкарабкаться. Когда сказал: «Убью!», сбежала вместе с детьми. Вернулась только через четыре года, когда муж съехал в неизвестном направлении.
О молодости Градиславе теперь напоминает лишь неестественно яркий пейзаж на стене. На нем лето в ее родном селе Залесье (в двух километрах отсюда). Вот она сама, рисованная: качает сестру на качелях, рядом бабушка пасет овец… Кроме Градиславы в семье было еще четверо детей, отец пил и гонял мать.
Теперь в родительском доме, осевшем и разваливающемся, пропивая свою пенсию, а до этого еще и мамину, по-прежнему живут брат и сестра Градиславы. Мать она от них недавно забрала. Баба Нина потихонечку теряет рассудок, по вечерам пересчитывает пенсию и тщательно перекладывает свои платочки. А Залесье потихонечку заканчивается. В соседском доме в прошлом сентябре старушка зарубила мужа, а потом повесилась.
Валя-то, наверное, все равно хотела жить, - возвращается к последним событиям Градислава. - На окнах рассаду помидоров высадила, думала о жизни-то!
Вот такая неприятная история… - задумчиво заключает Сергей.
Похоронили Валю и Толю на разных кладбищах, так решила сестра Валентины.
Марина
Так пить меньше надо, ничего бы и не было! - с порога выпалила Марина в ответ на мои соболезнования. - Или ключи от сейфа с ружьем забрать - и все!
Невысокая, смешливая, с длинным рыжим хвостом, семнадцатилетняя Марина Угрюмова сегодня зашла домой впервые после смерти родителей. Она учится в Вологде на повара-кондитера. Ездить домой затратно, стипендии в 500 рублей на дорогу не хватит, а чтобы доехать на похороны (родителей хоронили не в Погорелове, а в их родном городке в 400 километрах отсюда) - и вовсе пришлось занимать.
А ружье у него откуда?
Он охотник у нас, - Марина тащит меня в коридор и указывает куда-то под потолок. - Вон хвост глухариный висит.
После похорон дети Угрюмовых разъехались - кто куда. Самый старший живет в Вологде с семьей. Анатолий часто попрекал жену, что сын не от него, даже на свадьбу к нему не поехал.
Глухонемой Ваня с неделю бегал по Погорелову, даже в кафе по вечерам заходил, но куда-то вдруг делся - говорят, тетки увезли. Самая младшая, пятнадцатилетняя Вика до сорока дней будет жить у маминой подруги. Скоро в Погорелово вернется средний брат Коля, который пока учится в Ухте, - оформлять опекунство над сестрами.
Фото: Екатерина Фомина / «Новая»
Барсик, че орешь как резаный? - Марина решительно распахивает хлипкую форточку, чтобы кот забрался домой. - Думала, сдохнет он здесь.
На полу у печи десяток банок из-под консервов с кошачьим кормом. Дверь в родительскую комнату закрыта. В гостиной на стене висит покрывало с медведями, шкаф заставлен фотографиями детей. У братьев и Вики мамин курносый нос. По телику, взятому в кредит, идут «Папины дочки». На столе начатая пачка семечек и памятка опекуна.
Марина ищет свое свидетельство о рождении, чтобы оформить пенсию по потере кормильца, копается на полках. Все главы жизни расфасованы по пакетам: Коля, Ваня, поступление в колледж…
На полном гособеспечении будем сейчас… - между делом констатирует она.
Свидетельства нигде нет. Попадается фотоальбом в коробке. Мужчина спит на половике на полу, мужчина валяется на кровати. «Это папа» - подписано детским почерком. Мама на фоне коров Сливы и Мяты. Общих фотографий нет. Марина рассказывает, что папа закодировался под Новый год лет пять назад, но долго не продержался.
Теория и практика
В январе в деревне Павлово Вологодской области мужчина зарезал подругу жены, к которой она сбежала от него с детьми. Второго февраля в Белозерске другой мужчина застрелил коллегу жены, к которому ее ревновал. 19 февраля жительница Череповца ранила сожителя, который начал избивать ее. 15 марта, в день убийства Угрюмовых, в другом вологодском селе Нюксеница пьяный 27-летний парень сбил машиной бывшую жену и припарковался на ее трупе.
Домашние разборки - будничное, рядовое дело. Настолько, что даже никто не ведет никакой статистики. Приблизительные цифры: каждый год 14 тысяч женщин гибнут от домашнего насилия, условно говоря - каждые сорок минут погибает одна женщина. Каждый день больше 30 тысяч женщин терпят побои дома. Нет федерального закона о бытовом насилии. Да и будет ли, когда патриаршья комиссия по вопросам семьи, защиты материнства и детства предлагает приравнять «пропаганду против семьи» к экстремизму.
Вологодские депутаты Законодательного собрания тоже работают над снижением статистики. Надо думать, тревожатся: за весь прошлый год здесь зафиксировали 11 тысяч 319 семейных скандалов. Чтобы «защитить членов семей от семейных дебоширов», они приняли новый закон. С 25 марта за семейный скандал нужно будет выплатить штраф от 300 до 500 рублей. Статистика точно пойдет на убыль - полицию теперь вмешивать в домашние ссоры не будут. Кому охота платить из семейного бюджета?
В сельсовете Погорелова своя статистика: на учете стоят тридцать семей. А всего в деревне на конец года зарегистрировано 1230 жителей. Угрюмовых неблагополучными «считать не было оснований». Комиссия содействия семье и школе работает только в случаях ущемления прав несовершеннолетних. «Когда насилие между женщиной и мужчиной - это уже не наши полномочия», - объясняет мама Марининой одноклассницы Татьяна Савватьевна. Она работает в сельсовете, замещает специалиста по соцвопросам, пока та в декрете. Лукавят ли, но в сельсовете говорят, что никто не подозревал, что происходит у Угрюмовых дома: «Если у меня в семье что-то случится, я что, пойду по соседям разговаривать?»
У нас таких ведь семейных конфликтов сплошь и рядом, скажем так, - продолжает Татьяна Савватьевна. - Кто-то скандалит, даже рукоприкладствует, что греха таить. Но Валентина это не афишировала.
Вызов участкового - тоже не основание проверить семью, объясняет она. Полицейский не передает данные в сельсовет, только раз в год отчитывается в цифрах, без имен, «информация же конфиденциальная».
Всех выпивающих мужчин на учет не поставишь! Мы работаем в основном с матерями-одиночками или когда оба родителя пьют. Отчим, например, пасынка насилует. Если ситуация грозит здоровью и жизни ребенка, «скорую» вызывают, увозим ребенка в больницу. Был у нас случай: младенца нельзя было оставлять дома, так и пьяную мать пришлось везти, она же грудью кормит.
Сигнал в сельсовет может поступить либо от соседей, либо из школы. Но если при выезде комиссии на место выяснится, что родители все выходные пили, а в понедельник уже трезвые, сигнал так и останется «просто сигналом».
Вообще «сигнал» может означать, что ребенок гуляет неприбранный, у него нет учебных принадлежностей. А Вика и Марина Угрюмовы были «опрятные, чистые, одетые», неплохо учились.
Для волнений не было повода.
У них есть отец, есть мать, как будешь соваться, что-то указывать? - оправдывается Татьяна Савватьевна.
Неожиданно она вспоминает: ее подругу тоже бил муж, но та смогла сбежать в кризисный центр в Вологде.
Там не только женщины прячутся, но и старики - над ними же молодежь сейчас так издевается ради квартиры! Но это в городах, у нас-то такого нет.
Любовь до гроба
Единственное кафе «Привал» открылось в Погорелове недавно. По выходным парни и девчонки заказывают там самую популярную песню «Вологжаночки мои любимые, вологжаночки неповторимые» - и бутылку (магазины закрываются в 21.00). Старшее поколение более консервативно и все так же пьет в гаражах. Во время таких гаражных сходок Анатолий Угрюмов делился с мужиками своими планами, говорил о самоубийстве. На работе же никто об этом не подозревал.
После того как Анатолия уволили из совхоза четыре года назад, он устроился трактористом в дорожную службу в поселке Фоминское. Мастер дорожников Николай Федорович повторяет: держали Угрюмова из жалости. Хотя вообще-то на такую должность охотников мало - могут вызвать на работу в любое время суток, платят копейки. «Вот и приходится подбирать все эти отбросики», - поясняет Николай Федорович. Угрюмов был для начальника «штатной единицей», семью его он «не знавал».
Как могло такое случиться? Надо начинать с воспитания, с корней, так сказать. Чего заложено в человеке, то в нем и есть! По характеру он - да как малый ребенок, который воспитывался в семье последним. Чуть маленько - так истерика, взвинченный делается. По работе, прямо скажу, одного нельзя посылать было, все после него переделывать, ядрена мать.
На стенах в комнатушке, где бригада обычно перекуривает, развешаны карты Советского Союза (две) и афиши конкурсов «Козел и баран года», «Свинья и гусь года» и конкурса среди коров и телок. Николай Федорович развенчивает миф о том, что Толя застрелился, потому что его уволили. Нет, не уволили, хотя пытались!
Но я его отстоял перед директором! Семью-то ему кормить надо все-таки, худо, недородно, тысяч-то 10 заработает в месяц. Жизнь чего, у него одного такая больно тяжелая? Какого фига-то надо? У него жизнь-то ой-ой-ой была, у Тольки-то.
Угрюмова после аварии всего-то отправили в отпуск, оплачиваемый. Как говорит Николай Федорович, «набраться ума-разума». Но Угрюмов весь месяц пропил.
Трактор Угрюмова теперь одиноко стоит в ангаре, садиться на него пока некому.
Зато рабочие инструменты Валентины - аппараты для дойки коров - уже в ходу, ими пользуется доярка Жанна. Говорит, на ферме в Быкове на Валентину равнялись. Она всегда выигрывала на конкурсах машинного доения.
Слесарь, две доярки Жанны и скотница на ферме в Быково, где работала убитая Валентина. Фото: Екатерина Фомина / «Новая»
На ферме влажно, темно, терпко пахнет навозом. В загонах 200 телок, у каждой - табличка с именем: Реформа, Ресничка, Ремарка… Скотница скребком собирает навоз, издевательски бросает: «Семь часов говно вокруг фермы бегать собирать - попробовать хочешь?»
Круглолицая Жанна когда-то сбежала от мужа в Погорелово из соседнего Бабушкинского района и теперь рассказывает про себя и про Валю одно и то же: дома были постоянные драки, перед работой замазывали синяки тональным кремом, на работе не привыкли «свое настроение показывать». Валентина, вспоминает, приходила каждый день с улыбкой на лице (даже когда оно было в синяках), садилась под корову и заводила песню.
Как неважно, в каком мы из Погореловых, так и неважно, какая из доярок рассказывает о своих синяках - такая история находится у каждой.
«С моей сестрой такое было: уж я и приезжала, и поколачивала ее мужа! - вспоминает скотница. - Участковый отказал дело возбудить - смертельных исходов, говорит, нет. Ну а к Вальке… Не полезешь же в чужую жизнь».
Фото: Екатерина Фомина / «Новая»
В отличие от дорожников, на ферме про семью Угрюмовых знали все. Каждый вечер пьяный Толя приезжал на ферму проверять жену. Иногда бегал за ней с вилами.
Ревновал он ее к нашим слесарям! Это называется климакс мужской, уже бжик в мужском организме, - знающе кивают доярки постарше.
А иногда, бывало, как обмякнет пьяненький, опустится на диван в подсобке и повторяет: «Люблю Валюшку больше всех». И доярки умиляются: «Такая любовь была у него».
«Не имей моды трогать меня никогда!»
У Толи было в задумках такое, стреляться-то, - буднично произносит Лена. - Раз задумано - все равно уже, - и разводит руками. - Уговаривала я его: с долгами можно рассчитаться помаленьку, че стреляться.
Лена Игнатьевская последней видела Толю и Валю живыми. Вечером накануне убийства и за час до него она с ними пила.
Конечно, знала бы, что так получится, осталась бы у них тогда утром. А может, не ушла бы, так и меня застрелил, хер знает. Чему быть, того не миновать. Хожу, и не верится, что их нету. Уж ладно, говорю, себя хоть… А ее-то, Валю, зачем?
Мы сидим на кухне. Лена - крашеная блондинка, полная, в розовом халате - грузно опускается на табурет, облокачивается на подоконник, где почему-то стоит плафон от люстры. Под потолком висит голая лампочка, занавесок на окне нет.
Лена знала семью Угрюмовых давно - вместе с Валей работала на ферме, иногда разнимала их с мужем драки.
Бывало, Вика прибегала: папа маму бьет. Я побегу, наору на него, нахлещу. Как-то нахеракала ему, ходил с синяком. Боялся меня.
Около года назад Лена ушла в декрет, и общение сошло на нет. Вечером 14 марта Валентина позвонила Лене: Толя как-то занимал 150 рублей на чекушку, предлагала вернуть той же «валютой». Собрались, посидели. Наутро Лена взяла двоих своих детей и пошла к Угрюмовым похмеляться. Пока Валя ходила за бутылкой, Толя напек блинов, развесил белье.
Лена повторяет как заведенная: в тот день все хорошо было, даже не скандалили! И сама этому удивляется. Убеждает, что Угрюмов «не пьяный совсем уж был, соображал головой».
Он боялся, что если застрелит себя, она с кем-то жить будет, жалко было отдавать. А я знаю, что она ни с кем бы не стала жить! - с обидой говорит Лена. - Пореветь - поревела бы, понять можно, муж есть муж. Но надо думать прежде всего о детях!
Лена сама выросла в многодетной семье. Один ее брат утонул, младшая сестра «уехала шляться», оставила троих детей маме. Мама пила и сдала детей дочери в детдом. Но через год забрала - «свое ведь».
Недавно сестра вернулась, снова беременная. Так теперь она в деревне где-то дом снимает. На что будет жить - не представляю, в июле уже рожать.
У Лены три дочки. Тринадцатилетняя Карина «от хохла», который работал здесь, «но его вытурили, когда Карине было два года». К Лене тогда начал захаживать друг «хохла» Коля. «Мне-то че - жить-то все равно надо».
Семья Игнатьевских. Лена - последняя, кто видел Угрюмовых живыми. Фото: Екатерина Фомина / «Новая»
Юля и девятимесячная Лера - дочери Коли. Обеих не планировали: «Просто на аборт не успела съездить».
Однажды Коля чуть не зарезал Лену. «Немножко гульнули», и Толя Угрюмов рассказал Коле, что его Ленка с одним человеком на ферме разговаривает.
Я спала, а он на меня с ножом - вовремя проснулась! Участковый приехал - пиши заявление. Так зачем мне? Куда его садить? Поехала в больницу с ножевым-то, пришлось зафиксировать. Судили, год условки ему дали.
Год Коля Лену не трогал. Но…
Как условка кончилась, он опять начал меня немножко побивать. Я уж потом возьму, че в руку попадется, тем начну хлестать. Потом не стал трогать - красота! Говорю: не имей моды трогать меня никогда.
Маленькая Лера ползет по коридору, сворачивает на кухню, впереди препятствие - порог.
Ползи к маме, - Лерка начинает хныкать. - Да не психуй ты, давай к маме.
Юля пытается перенести Леру через барьер, но Лена осекает: «Че ленится, пусть сама».
Ой, мам, она снова описалась.
На кухню выходит покурить Коля, низенький, ссохшийся - в майке с грозным тигром. Лена любовно смотрит на него:
Знаете, мужики ведь - они и есть мужики.
Коля тушит бычок. Маленькая Лера на руках грызет заглушку для водопроводной трубы, которую схватила на подоконнике.
Сейчас попересирают до 40 дней, а потом не дай бог случится что-то другое, и переключатся, - бодро говорит Лена. - Как говорят - если пересирают, значит, человек жив. И меня пусть пересирают - значит, жива.
P.S. В Погорелове прошел слух: глухонемого Ваньку забрали не тетки по маминой линии, а полиция - в тотемский изолятор. На ружье якобы нашли его отпечатки.
Трагедия деревни ШауличиНа следующий день после моего приезда в Волковыск Марина и Слава показали мне Мемориальный комплекс «Шауличи», расположенный в девяти километрах от города.
«Шауличи»– один из крупнейших памятников Беларуси, напоминающий о горькой судьбе «огненных деревень». Во время карательной операции 7 июля 1943 года немцы расстреляли здесь 366 человек, в том числе 120 детей.
До войны Шауличи входили в состав Польши и были зажиточной, красивой и чистой деревней, состоявшей из 77 дворов, где жили 94 семьи. За порядком здесь строго следили, а по обе стороны мощеной булыжником деревенской улицы росли вишни и сливы. Весной, когда зацветали сады, вся улица одевалась в белый цвет. На средства генерала Гурецкого в Шауличах начали строить школу – двухэтажную, с большими окнами. Достроили её уже при Советах. Напротив школы стояла ветряная мельница, выстроенная тоже на средства генерала.
Поводом к расправе с мирными её жителями стало убийство главного врача Волковысского повета доктора Мазура приходившегося шурином шефу белостокского гестапо. Мазур состоял в нацистской партии и люто ненавидел поляков. Очень много людей с его помощью арестовало гестапо, а других он помог отправить в Германию на каторжные работы. Кто убил его - советские партизаны или подпольщики Армии Крайовой так и осталось до конца невыясненным. Но прибывшие на место происшествия немцы с помощью овчарки по следам вышли к деревне Шауличи, где осведомительница, местная немка, бывшая учительница местной школы, вышедшая замуж за шауличского парня по фамилии Коженевский, сообщила, что в деревню приходили трое партизан.
Приказ об уничтожении Шауличей мог поступить только из Белостока, административного центра «Бецирк Белосток» – округа Белосток, в который входил и Волковысский повет. На тот момент шефом Белостокского гестапо был доктор Зиммерманн, который приказал провести акцию возмездия именно в этой деревне. Обо всех экзекуциях или о ликвидации целых деревень решение принимал стандгерихт или суд гестапо. Так было и в этом случае. В тот день на суде председательствовал сам шеф гестапо Зиммерманн, а его асессорами были Лотхар Геймбах и Вольфанг Эрдбрюгер. Вынесли приговор о ликвидации всей деревни. Руководство данной акцией поручили Геймбаху.
При планировании акции по уничтожению деревни, немцы позаботились и об имуществе крестьян. Из рассказа жителя Волковыска Казимира Степановича Дуды, 1919 г. рождения:
"Утром 7 июля к нам в деревню Войтковичи нагрянули немцы и приказали солтысу без промедления организовать двадцать лошадей с повозками. На каждую подводу по два человека сопровождающих – хозяин лошади и помощник. Помощникам приказали прихватить с собой лопаты. Куда и зачем, не объяснили – не положено, а только указали ехать по направлению к деревне Шауличи. За деревней Бискупцы обоз присоединился к ожидавшим бискупицким мужикам. Перед Шауличами обоз встретил полицейский Обухович. Шауличи уже были окружены тройным оцеплением из немцев и полицаев. Обухович провёл подводы через цепь из солдат, и обоз въехал в деревню. Деревня как вымерла – не видно было ни одной души. К этому времени всех её обитателей немцы согнали в два обширных гумна на окраине: мужчин в одно, женщин с детьми в другое. Всех обозников распределили возле покинутых людьми хат и приказали выносить из помещений продовольственные припасы, добротную одежду, постель. Всё укладывать на подводы.
Ко мне подошёл сам Обухович.
– Ты один? – спрашивает у меня.
– Один.
– Я посмотрю по подводам, может, у кого лишний человек имеется, то подошлю к тебе.
Поднявшись на ступеньки крыльца назначенного мне дома, я неожиданно увидал возле гумна лежащего в борозде картофельного поля человека. Вокруг никого не было видно, и я осторожно подошёл к нему.
– Вставай! – говорю затаившемуся мужчине. – Тебя здесь хорошо видно. Немец прочесывать деревню начнёт, застрелит!
Послушался, встал. Молчит.
– Поможешь мне вещи выносить. Если что – ты мой помощник из Войткович. Считай, тебе крупно повезло, что я оказался без помощника. Если что, вместе и выберемся из Шаулич. Что у вас случилось? Что немцы задумали?
– Да я и сам не знаю! Говорили, что вчера по дороге на Волковыск партизаны убили немецкого офицера. Что с нами сделают, не знаю.
Принялись за работу. Насыпаем в мешки зерно, картошку, перенося всё это с гумна на подводу. Домашнюю скотину уже до нас забрали другие. Подходит Обухович. Увидал, что я не один, спрашивает:
– Ну что? Пришёл твой помощник?
– Пришёл! – отвечаю.
– Хорошо! Работайте!
– Ну, вот! Видишь! – говорю своему «крестнику», как только отошёл Обухович. – Даст Бог, и живыми останемся! Как хотя тебя зовут?
– Паремский Тадик. – по возрасту, примерно, такой как я.
– Пошли, Тадик, в дом за твоими вещами! – собрали кое-какую одежду, домотканые простыни, полотенца, подушки, одеяла. Всё, что приказали. Проверят, и если что оставили – могут наказать.
Когда повозки были загружены, нас проводили за оцепление и остановили. Ждём. Я посоветовал Тадику:
– Возьми с воза лучшую одежду и переоденься, пока есть возможность. Тем более, что это всё твое. Он так и поступил – надел сапоги, пиджак, куртку.
В это время немцы ожидали пока шауличские мужики выкопают ямы для могил. Догадывались ли мы, какая судьба уготована для Шаулич и их жителей? И да, и нет. Каждый из нас надеялся, что большинство семей отправят в Германию на работы, и если расстреляют кого-то, то только для устрашения. Все мы прекрасно знали приказ немецких властей, что за убитого в деревне или возле неё немецкого солдата будет расстреляно шесть человек заложников. Но того, что случилось спустя полчаса, никто и представить не мог.
В гумнах, где заперли людей, широкие двери для въезда лошади с телегой всегда делались со стороны улицы. Сбоку, в торце, оставлялись узенькие двери для запасного выхода. Через них и начали выводить наружу людей. Груженый обоз стоял метрах в 300 от вырытых ям, и нам со стороны было хорошо видно, как происходила та жуткая акция по уничтожению людей. По обе стороны приговорённых к смерти жителей Шауличей стояли солдаты с автоматами в руках. Скорбный земной путь заканчивался возле ямы. Не вырвешься. Не убежишь. Даже если бы и вырвался, то через тройное оцепенение не проскочишь. Даже курица не смогла бы вырваться из обречённой деревни, не то, что человек.
Как только человек подходил к яме, раздавалась короткая автоматная очередь, и тело падало на дно. Не все погибали сразу. Падали в могилу и раненые, но их не добивали – следующие тела надёжно прикрывали и мёртвых, и пока ещё живых. Через час всё было кончено. Мужикам из обоза велели взять лопаты и идти закапывать могилы. Когда подошли к краю ям, перед нами открылось страшное зрелище. Недобитые люди, лежавшие внизу, пытались выбраться наверх, к жизни, но, придавленные сверху тяжёлой массой мёртвых тел, лишь шевелили трупы. Казалось, мертвецы подымаются из могил. Вместе с тем могилы не молчали, а стонали. Как будто стонала сама земля.
От увиденного и услышанного многие мужчины попадали в обморок. У других просто не подымалась рука взять лопату, зачерпнуть землю и бросить её в шевелящуюся массу из людской плоти. Редко у кого по щекам не катились слёзы. Среди немецких солдат были и поляки, призванные в армию из Познани – они тоже плакали. Видя всё это, немецкий офицер что-то скомандовал солдатам, и те оттеснили нас в сторону. Лежащих в обмороке мужчин оттащили свои. Эсэсовцы с черепами-эмблемами на пилотках закинули автоматы за спину и взялись за лопаты сами. Нагревшаяся от солнца земля с лёгким, почти неслышным шуршанием падала на ещё не успевшие остыть тела. Я видел, с каким трудом удавалось сдерживаться и не выдать себя Поремскому. Перед ним лежали в общей могиле вся его семья, все соседи, все друзья детства, все жители Шаулич. И он сам должен был лежать среди них. Представить такое и выдержать мог только человек с крепкими нервами. Присыпав трупы на штык лопаты, эсэсовцы передали инструмент мужикам. От колыхания тел тонкий слой земли потрескался, просыпался вниз, обнажая мертвецов. Стараясь не глядеть туда, люди начали засыпать могилы…
Когда, наконец, землю перекидали, мужикам приказали вернуться к обозу. Трое немцев с ракетницами в руках пошли по обезлюдевшей деревне. Выстрел – и зажигательный заряд влетал в открытую дверь или окно хаты. Шауличи были зажиточной деревней, и почти все хаты в ней крылись не соломой, а жестью, и потому лишь через некоторое время пламя разгоралось и вырывалось наружу. Зато крытые соломой гумна вспыхивали моментально, как порох, выбрасывая вверх миллионы искр и как бы салютуя погибшим хозяевам".
После кровавой расправы деревня так и не возродилась. На ее месте возведен мемориал, к 70-летию Победы он был полностью обновлен. Во время масштабной реконструкции установили более 40 деревянных срубов – символов сожженных домов, обелиск, гранитные плиты и памятные таблички с именами погибших жителей, заложили аллею Славы.
Стела с именами погибших
Общая могила
Фрагменты срубов на местах соженных домов
Колокол памяти
Запомню имя лиха.
Огонь сжимает в круг.
Зашедшихся от крика.
Напуганных старух
И вопли, не стихая,
И детский плач и гам.
Вонзаются штыками
Под сердце старикам.
И вдруг под лай собачий
И блеянье овец
Сердце прошил горячий
И гибельный свинец
Сгорели ярче воска
В сарае стар и млад.
Над пепелищем вёски
Так долго тлел закат.
Теперь вокруг Шаулич
Крапива и бурьян.
Трава сквозь камни улиц-
Как память старых ран.
Да с верой и любовью
Фундаменты с плеча
Кропит нетленной кровью
Бездомной молочай.
Вглядитесь в эти лица. Жители Шауличей хотели спокойной мирной жизни. Но политики решили иначе...
Семья с деревни Шауличи (Паремские?)
Регина Паремска
Ирина Далковская
76 лет назад, 22 марта 1943 года, белорусская деревня Хатынь была уничтожена отрядом карателей. 149 жителей деревни сгорели заживо или были расстреляны. Уже после Великой Отечественной Хатынь стала символом массового уничтожения мирного населения на территории СССР, оккупированной Германией. И каждый, кто слышал об этой трагедии, задавался вопросом: кто и за что уничтожил белорусскую деревню?
Почему сожгли Хатынь?
Утром 22 марта полицейский батальон получил приказ о ликвидации повреждённой линии связи между Логойском и деревней Плещеницы. При выполнении задания батальон нарвался на партизанскую засаду и в перестрелке потерял трёх человек. Одним из убитых оказался Ганс Вельке - олимпийский чемпион 1936 года в толкании ядра. Он был первым немцем, который стал победителем в соревнованиях по лёгкой атлетике. Вельке лично поздравлял сам Гитлер.
Фашисты решили отомстить за смерть любимца фюрера. Сначала они поехали в деревню Козыри, поскольку решили, что партизаны пришли именно из этого населённого пункта, и расстреляли там 26 лесорубов. Но потом выяснилось, что Вельке был убит партизанами, которые ночевали в Хатыни. И именно эту деревню фашисты выбрали для устрашения жителей округи.
Кто уничтожил деревню?
Участники уничтожения жителей деревни Хатынь - 118-й батальон немецкой вспомогательной охранной полиции и штурм-бригада СС «Дирлевангер». Главную работу делали первые. Они согнали всех жителей Хатыни в колхозный сарай, на дверь набросили засов, сарай обложили соломой и подожгли. Когда же под напором обезумевших от страха людей дверь рухнула, по мирным людям начали стрелять из станкового пулемёта и из автоматов.
Нужно отметить, что сегодня на различных интернет-форумах муссируется версия, что карательный батальон был украинским. Но на самом деле это не так. Во-первых, батальон этот так никогда и не назывался. А во-вторых, вся связь этого батальона с Украиной состоит в том, что он был сформирован в Киеве из военнопленных Красной Армии, который попали в плен на подступах к украинской столице. В 118-м служили не только украинцы, но и русские, а также люди других национальностей, поэтому оценивать стоит только их поступки, а не национальную принадлежность.
Все ли жители деревни Хатынь погибли?
Погибли не все, некоторые жители уцелели. Из взрослых выжил только 56-летний кузнец Иосиф Каминский, который в то утро ушёл в лес за хворостом. В хатынском огне у него погиб 15-летний сын. Именно отец и сын Каминские стали прототипами героев памятника, который установлен в Хатыни.
Ещё выжили 2 девушки - Юлия Климович и Мария Федорович. Им удалось выбраться из горящего сарая и убежать в соседнюю деревню. Но судьба оказалась к ним жестока. Хотя соседи их выходили, позднее они погибли, когда фашисты сожгли и соседнюю деревню.
Выжил Антон Барановский, которому было в ту пору 12 лет и которого каратели приняли за мёртвого. Виктор Желобкович (ему было 7 лет) остался жив, потому что спрятался под телом своей убитой мамы. 9-летняя Софья Яскевич, 13-летний Владимир Яскевич и 13-летний Александр Желобкович чудом сумели спрятаться, когда людей сгоняли в сарай, поэтому и выжили.
Сегодня из выживших остались в живых только двое - Софья Яскевич и Виктор Желобкович. Остальные умерли. Всего же в Хатыни было уничтожено 149 мирных жителей, 75 из которых дети.
Как сложилась судьба карателей?
Судьбы карателей сложились по-разному. В 1970-е был приговорен к 25 годам лишения свободы Степан Сахно. В 1975-м был расстрелян командир взвода батальона Василий Мелешко. Владимирк Катрюку удалось скрыться в Канаде. О прошлом его узнали только в конце 1990-х, но канадская сторона злодея не выдала. В 2015 году он умер своей смертью.
Григорий Васюра – начальник штаба батальона, которого назвали главным палачом Хатыни, сумел до середины 1980-х скрывать своё прошлое. После войны он стал директором по хозяйственной части совхоза «Великодымерский», был награждён медалью «Ветеран труда», стал почётным курсантом Киевского военного училища связи имени Калинина и не раз выступал перед молодёжью в образе фронтовика. В 1985 году его приговорили к расстрелу.
Кто принял решение увековечить память о сожжённой деревне?
Идея о создании мемориального комплекса на месте сожжённой Хатыни принадлежала Первому секретарю ЦК КПБ Кириллу Мазурову. В своих мемуарах он писал:
«В один из воскресных дней конца сентября 1963-го мы с Тихоном Яковлевичем Киселевым - тогда Председателем Совета Министров БССР - выехали в окрестности Минска. Километрах в пятидесяти от города по Витебскому шоссе свернули вправо по первой попавшейся дороге. Отъехав немного, остановились в березовом перелеске. Пройдя его, вышли на небольшую поляну. Несомненно, в прошлом это была пашня, но она давно уже не видела плуга, заросла высокой травой и кустарниками. В центре поля, на взгорье, увидели сожженную деревню. Десятка два обгорелых печных труб, словно памятники, поднимались к небу. От самих дворов и дворовых построек почти ничего не осталось - только кое-где серые каменные фундаменты. Перед нами была сожженная деревня, в которой после войны так никто и не поселился. Недалеко мы увидели небольшое стадо коров. Присматривал за ними пожилой человек. Подошли, разговорились. От пастуха услышали страшную историю о трагической гибели деревни Хатыни. Возникла идея увековечить Хатынь и ее жителей».
После того, как в 1965 году Мазуров ушёл на повышение в Москву, возведение мемориала велось под руководством пришедшего на его место Петра Машерова. В марте 1967 года объявили конкурс, победителем которого стал коллектив архитекторов Валентина Занковича, архитекторов Юрия Градова, Леонида Левина и скульптора Сергея Селиханова. Торжественное открытие мемориала состоялось летом 1969 года. Мемориал стал не просто памятью о конкретной сожжённой деревне, а символом всех белорусских деревень, сожжённых во время той страшной войны. Всего в Беларуси таких деревень было более 9000 и 186 из них так и не были отстроены.
За годы существования мемориала его посетили миллионы человек.
Как подробнее узнать о трагедии в Хатыни?
Тем, кто задаётся вопросом, что почитать или посмотреть о трагической истории Хатыни, стоит обратиться к творчеству писателя Алеся Адамовича. Его перу принадлежат произведения «Каратели» и «Хатынская повесть». На их основе режиссер Элем Климов снял фильм «Иди и смотри», который вышел на экраны в 1985 году. Это история белорусского мальчика Флеры, ставшего свидетелем страшной карательной акции и в считанные дни превратившегося из жизнерадостного подростка в старика. Этот фильм киноэксперты назвали одной из величайших лент о войне.
Современных туристов, которые приезжают в страну голубых озёр, привлекают .
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Константин Гапоненко
ТРАГЕДИЯ
ДЕРЕВНИ
МИДЗУХО
Человечество постоянно делает одну и ту же ошибку, считая, что одни его части лучше или хуже других.
Бертран Рассел
Приехал я на Сахалин в сентябре 1951 года. Здесь получил профессию учителя и значительную часть своей трудовой жизни провел в стенах небольшой Пятиреченской восьмилетки, где преподавал историю. В меру своих сил и способностей я помогал детям познакомиться с историей Греции, Рима, средневековой Европы, уразуметь процессы, способствующие становлению государства Российского.
То была старина, а за окнами школы, несмотря на эпоху застоя, шла быстротекущая жизнь. Мы приобщались к важнейшим событиям поселка, района, области, страны, записывали воспоминания людей старшего поколения. В школе возник даже небольшой музей, куда ребята приносили различные экспонаты. Особенно повезло разделу, посвященному короткой августовской войне 1945 года. Мы не раз выезжали на Камышовый перевал, на станцию Николайчук, где шли скоротечные бои, бродили по сопкам, раскапывали старые японские окопы, пополняя найденными гильзами и поржавевшими стволами винтовок стенды. В самом Пятиречье от той войны остались в нескольких местах солдатские могилы. Позже там установили памятник, а мы посадили деревья. Теперь там качают вершинами высокие ели и сосны.
К нам приходили и даже приезжали с материка участники боев, первые переселенцы, рассказывали, как обустраивались тут на новом месте, как соседствовали с японцами и корейцами. Интересное время тогда было на Сахалине!
Иногда я делал публикации о наших краеведческих новостях в городской газете. Видимо, поэтому в 1987 году мне предоставили возможность познакомиться с материалами о трагедии, случившейся в деревне Мидзухо летом сорок пятого года, когда в Маока (сейчас это город Холмск) высадился советский десант и начал продвижение в глубь острова. Мидзухо от нашего Пятиречья всего в двадцати километрах. На мой рабочий стол легли три объемистых тома следствия и суда над виновниками трагедии. Чем внимательнее я с ними знакомился, тем больше вопросов вставало передо мной. Сначала я взялся воссоздать картину событий, для чего сухой стиль протоколов пришлось переложить на разговорный язык. При этом я не отступал от документов, а там, где документы оказывались убедительнее, уступал им место. А вот объяснить истоки и причины трагедии оказалось затруднительно. К стыду, обнаружилось, что о Корее и корейцах, с которыми я живу бок о бок много лет, я мало что знаю.
В былые годы учебные классы Пятиреченской восьмилетки посещало немало детей корейской национальности, с их родителями у нас складывались нормальные отношения. Я заимел среди них добрых знакомых, хороших соседей, личных друзей, некоторые стали мне людьми дорогими и близкими. Бывало, я пытался проникнуть в их историю, но они решительно отмахивались от моих вопросов.
У корейцев вырастало поколение за поколением, не знающее родного языка, родной письменности, своей истории. Принято было считать, что корейцы у нас в стране нашли свою вторую родину. Чем больше они становились советскими, тем меньше нуждались в думах о прародине. Молодежь поступала в училища, техникумы, вузы, дипломы позволяли устраиваться на работу по специальности, энергия и предприимчивость выдвигали их на руководящие должности. Учителя, врачи, агрономы, зоотехники, инженеры, моряки, рыбаки, нефтяники, шахтеры – нет отрасли народного хозяйства, где бы не было толковых специалистов из числа корейцев.
Между тем в стране произошли разительные перемены, наладились тесные связи с Республикой Корея, в школах и вузах стали изучать корейский язык, историю страны. Нашлись спонсоры, профинансировавшие издание моей книги. С той поры прошло двадцать лет. Что-то в том издании меня не удовлетворило, и потребность в переработке стала необходимостью.
За дело взялся «Смерш»
Командование 2-го Дальневосточного фронта, чьи войска освободили Южный Сахалин в 1945 году, уже осенью столкнулось с массой трудностей. Нам досталась значительная территория, на которой было проложено семьсот километров железнодорожных путей, в крупных населенных пунктах построено девять бумажных фабрик, в сопках пробурены шахты, из чрева которых извлекали свыше полутора миллионов тонн угля в год. Работали деревообрабатывающие комбинаты, мебельные фабрики, консервные, кирпичные, мыловаренные заводы, механические мастерские, вдоль побережья размещалась уйма мелких предприятий, а по распадкам группировались крестьянские дома. Требовалось, чтобы предприятия работали, учреждения функционировали, в крестьянских хозяйствах осуществлялся уход за скотом, дети обучались в школах, врачи лечили больных. Между тем в наличии имелось лишь японское гражданское население, до смерти напуганное вторжением войск армии-победительницы.
И наши весьма настороженно относились к японцам. Соответствующие органы были убеждены, что японское командование оставило на Южном Сахалине широко разветвленную резидентуру. И совсем не случайно ночные пожары омрачали золотую сахалинскую осень. С наступлением зимы чаще заполыхало в жилых домах, на промышленных предприятиях.
Архивы сохранили протоколы совещаний, на которых обсуждались острейшие проблемы повышения бдительности. 28 февраля 1946 года на собрании партактива Маокского района начальник отдела НКВД тов. Румянцев наставлял присутствующих: «Некоторая часть японцев, бесспорно, враждебно настроена против нас, имеются случаи, когда японцы ведут себя вызывающе». Через месяц на закрытом совещании при начальнике гражданского управления области о бдительности заговорили громче. Левин, начальник гражданского управления города Хонто, предупреждал: «Вопрос бдительности очень остро стоит в условиях окружения японского населения, враждебно настроенного по отношению к нам… Мы ничем не гарантированы, что они в любое время не всадят нож в спину».
Однако, вчитываясь в документы того времени, испытываешь некоторое смущение. В выступлениях с мест не приводилось никаких конкретных примеров диверсионно-террористической деятельности, зато большинство ораторов говорили о массовых фактах хищения сетей, рыбопродукции нашими рабочими, жаловались, что военные ведут себя в отношении советских граждан как завоеватели, что среди наших работников нет настоящей дисциплины как на работе, так и в быту, что пьянство, картежная игра, хулиганство становятся настоящим бедствием. Сам Румянцев вынужден был признать: «Среди русского населения имеются факты проявления хулиганства, пьянства, мародерства, краж. У японцев забирают вещи, настраивают японцев против нас». Бросалось в глаза, что обстановка на местах складывалась исключительно благоприятно для всякого рода подрывной деятельности. Левин говорил, что банк в Хонто не охраняется. Непомнящий из Маока сетовал, что в городе на ночь остаются без охраны многие предприятия и учреждения. В городе Отиай, признавал Чумаченко, на охране объектов стоят японцы. Летынский из города Томари представил такую картину: на всех предприятиях имеется до шестисот человек японского инженерно-технического персонала, все делопроизводство ведется на японском языке, переводчиков нет, и кто знает, что они там пишут.
Удивительно: неохраняемый банк никто не ограбил, ни одно предприятие в Маока не пострадало от любителей наживы, томаринские инженеры не сговорились, чтобы вывести все предприятия из строя.
А пожары чаще всего случались из-за нашего разгильдяйства и пьянства. Хватил на ночь стакан неразведенного спирту, завалился спать с горящей папиросой, а потом выскакивает в исподнем на улицу (если успеет выскочить) и орет: «Политическая диверсия!» Разумеется, нельзя исключить вредительские поступки отдельных отчаянных голов, но в архиве не удалось найти ни одного дела о поджигателях.
Ночные пожары сорок пятого не раздули большого пламени партизанской войны на южном Сахалине. Не осуществились планы японской военщины, которая намеревалась поднять на вооруженную борьбу с советскими войсками резервистов, молодежные организации, «летучие отряды». Не пошло в ход оружие, припрятанное в тайниках. Не потрясли южный Сахалин крупные диверсии, не взлетели на воздух мосты, вокзалы, портовые сооружения. Южный Сахалин не стал ареной кровавой войны наподобие той, что потрясла Литву и Западную Украину. В новых условиях японцы проявили традиционное законопослушание, а наши – открытость, радушие, стремление обратить их в советскую веру, показать преимущества социалистического образа жизни. Немаловажную роль в этом сыграло одно очень важное обстоятельство: советские люди, как военные, так и гражданские, не питали к японцам враждебных чувств, какие питали к немецким оккупантам.
И вот в такой обстановке младшему лейтенанту контрразведки «Смерш»1 Кореневскому майор Горашов поручает одно весьма необычное дело. Чуткое ухо майора уловило тревожный слух: где-то в Маокском районе в августе сорок пятого года, в период наступления советских войск, японской полицией было вырезано несколько корейских семей. Сведения поступали из разных источников, они различались в деталях (по одним выходило, что злодеяния совершили военные, другие указывали на полицейских), но сходились в одном: в отношении какого-то количества корейцев преступление было совершено. Его следовало раскрыть и наказать виновных, а если последние успели скрыться, то событие предать огласке. Следует учитывать остроту момента: скоро начнется заседание Международного трибунала в Токио, где будут судить военных преступников Японии. Если обнаружится, что преступление совершили военные, то генералам предъявят и этот счет.
На то она и контрразведка, чтобы найти нужных людей, распутать самые запутанные нити, разгадать головоломные задачи, сделать вычисления. Только через несколько месяцев Кореневский выходит на результативные допросы. Дает показания Юн Ян Вон, крестьянин, родом из Кореи, 61 года от роду: «В конце февраля я поехал от рыбокомбината, где теперь работаю, в деревню Мидзухо за покупкой коровы. Там жил хороший знакомый – корейское имя у него Те Тен Фан. Дома его не оказалось, жена, японка Сато Мисако, сказала, что муж пропал еще в августе прошлого года. У нас не принято, чтобы женщина жила одна. Ее стали сватать за другого корейца в Маока. Улучив момент, я спросил ее, как же она выходит замуж, а вдруг муж жив? Тогда она призналась, что его убили. В августе, когда русские высадились в Маока,
1 Постановлением Государственного комитета обороны от 14 апреля 1943 года в системе Народного Комиссариата Обороны СССР было образовано Главное управление контр-разведки («Смерш» – «смерть шпионам»). После войны, в мае 1946 года, органы «Смерша» преобразовали в особые отделы и подчинили Министерству государственной безопасности. Все протоколы допросов свидетелей и участников трагедии оформлены на бланках управления контрразведки «Смерш» 2-го Дальневосточного фронта по приказу жандармов в Мидзухо убили всех корейцев. Еще в Мидзухо у меня был знакомый кореец Ямамото, но его я тоже не нашел. Спрашивал у старосты, у хозяина гостиницы, но они будто не знают, куда девался Ямамото, возможно, куда-то уехал. Но если бы он уехал, то продал бы свой дом в Маока, а там сейчас живут люди, которые дом не покупали. Да и куда мог уехать Ямамото, если у него была жена и пятеро детей?»
Откроем второй документ. Из протокола допроса свидетельницы Куриямы Акико, 1928 года рождения, жительницы деревни Мидзухо. Протокол составлен 13 июня 1946 года младшим лейтенантом Кореневским. «Когда я вернулась с сопок в свой дом, то обратила внимание, что в деревне не видно корейцев. Потом я узнала, что их убили. Узнала я так. В сентябре месяце я была на сенокосе, где рядом оказалась подруга Мичунэ Такако. Она рассказала, что слышала выстрел в селе в тот день, когда мы уходили в сопки. Я задумалась. Потом я слышала в доме отца Куриямы Китидзаемон разговор между японцем Киосукэ Дайсукэ и моим отцом в присутствии матери. Киосукэ Дайсукэ говорил: «Вот убили корейцев, а лучше было не убивать. Ошиблись». Отец мой сказал: «Да, убили корейцев без причины». Потом я еще раз слышала, как Киосукэ Дайсукэ спросил у отца: «Почему в деревне так много разговоров об убитых корейцах? Наверное ты рассказал?» Отец ответил, что он никому об этом не говорил… В октябре месяце к нам в дом пришел Какута Тиодзиро, вновь начался разговор об убитых корейцах. Я слышала, как Какута Тиодзиро сказал: «Не виноваты корейцы, зря их убили, плохое дело сделали». Отец поддержал его и сказал то же. Потом, когда мужчины ушли, моя мать Курияма Фумико рассказала, будто Какута Тиодзиро говорил, что убил корейца Нацукаву. Еще мать рассказала, как убили Нацукаву. Его ударили ножом в спину, он упал, стал говорить Какуте: «Я ничего плохого не сделал! Если я сделал плохое, то убейте меня. Но я не виноват!» Какута убил его… Хочу дополнить, что я сама видела на Какуте Тиодзиро костюм, который до убийства носил кореец Нацукава. Я сказала об этом Сато Мисако, жене Мацукавы. Та подтвердила, что это действительно костюм ее мужа, корейца Нацукавы. Потом Сато Мисако сказала, что видела свои два одеяла у японца Киосукэ Дайсукэ».
15 июня 1946 года тот же младший лейтенант Кореневский составил протокол допроса свидетеля Осинэй Иссио, 1928 года рождения, рабочего порта Маока, уроженца деревни Мидзухо. «Наша семья утром 22 августа эвакуировалась в деревню Тойосака. Туда же приехали вечером семьи Хасимото, Хосокавы. 23 августа приехало еще несколько семей. Мне Хасимото Сумиёси по секрету сказал: «Япония капитулировала потому, что среди корейцев много советских шпионов. Поэтому их убили в деревне Мидзухо». Далее Хасимото Сумиёси рассказал, что убивал он сам, а также Хосокава Хироси, Какута Тиодзиро, Морисита – имени его не знаю. Сколько убили корейцев и где их закопали, Хасимото не сказал, а я и не спросил. После Хасимото Сумиёси предупредил меня, чтобы я никому об этом не рассказывал».
Свидетельницу Хонду Миоко, 1927 года рождения, уроженку деревни Мидзухо, теперь жительницу Холмска, допрашивали оперуполномоченный МГБ по Южно-Сахалинску капитан Урмин и оперуполномоченный горотдела МГБ г. Холмска лейтенант Обидаев. Протокол от 30 июня 1946 года. «Вопрос: По каким причинам вы переехали в г. Холмск? Ответ: В Холмск я переехала потому, что в деревне Мидзухо мне оставаться было опасно. Там был убит мой муж, и я опасалась за свою жизнь. В июне 1945 года в деревне Мидзухо я вышла замуж за корейца Мацусита Дзиро. 21 или 22 августа он был убит потому, что по национальности был корейцем. Всего тогда было убито человек тридцать корейцев. Мне известны следующие: мой муж Мацусита Дзиро, двадцать девять лет, муж моей сестры Хонды Мисако – Нацукава Масао, двадцать семь лет, Ямамото, лет сорока, его жена, лет тридцати, их дети, сколько их было, не знаю. Вопрос: Кто принимал непосредственное участие в убийстве корейцев? Ответ: Говорят, что собирал всех корейцев в одно место полицейский Исэда, а убивали Какута Тиодзиро, Киосукэ Дайсукэ, Нагаи Котаро, Хосокава Такеси, Чиба Моити, Хосокава Хироси. Вопрос: Каким образом вы узнали об убийстве мужа и других корейцев? Ответ: Когда я вернулась домой, то мужа не было. Не было и мужа моей сестры Мисако. В доме было все разбросано и не оказалось одной постели и двух плащей мужа. Я принялась искать мужа, но его нигде не оказалось. Примерно 26 августа утром к нам зашел Какута Тиодзиро и сказал мне, что мой муж вместе со всеми корейцами взят жандармами и отправлен на автомашине в неизвестном направлении. Затем поочередно в этот же день заходили Хосокава Хироси и Морисита и говорили то же самое. Какута меня предупредил, чтобы я никого ни о чем не спрашивала и никому ничего не говорила. Об убийстве моего мужа сказала мне Курияма Акико. Его убили на поле, принадлежащем ее отцу Курияме Китидзаемон. Курияма Акико просила меня, чтобы я никому не говорила, откуда я узнала об убийстве моего мужа».
Того же 30 июня начальник Холмского горотдела МГБ майор Горашов допросил свидетельницу Хонду Мисако. «Я выехала из Мидзухо потому, что после убийства мужа жителями этой деревни мне стало горько и мучительно. Спустя один месяц после убийства мужа у меня родилась дочь. Поскольку у меня к мужу была большая привязанность, мне оставаться там было мучительно… Дополняю, что во время возвращения из поселка Урасима в Мидзухо я лично сама видела, как в обратном направлении, то есть в горы, шли две кореянки, мать и дочь, фамилии их я не знаю. За ними шли пятеро японцев, двое мне известны: Хосокава Такеси, лет семнадцати, и Судзуки Масаиоси, того же возраста. Куда они вели женщин, не знаю. Помню только, что женщины шли впереди, а японцы сзади, было видно, что вели они кореянок как задержанных. Возможно, что мать и дочь были убиты указанными японцами. Во всяком случае, проживая в Мидзухо до мая 1946 года, этих кореянок я больше не видела».
Наконец к майору Горашову 4 июля вызвали Судзуки Харуо, который с октября 1945 года был назначен новыми властями старостой деревни Мидзухо. Протокол зафиксировал: «Судзуки Харуо, 1910 года рождения, уроженец деревни Секигава, уезда Умма, префектуры Эхима, о. Сикоку, образование одиннадцать классов, женат, трое детей. Вопрос: Кто являлся организатором убийства корейцев в деревне Мидзухо? Ответ: На этот вопрос я точно ответить не могу. Предполагаю, что организатором был Морисита Ясуо. В 1945 году, еще до начала военных действий между СССР и Японией, в Мидзухо, на родину, он вернулся из армии. Когда между СССР и Японией началась война, Морисита пришел ко мне в дом и выразил мысль, что среди нас, японцев, имеется много корейцев, которые нас в любой момент могут выдать русским. Корейцы могут шпионить за нами, поэтому их необходимо уничтожить. Я ответил ему, что Япония фактически побеждена и думать об этом в настоящее время не стоит. 21 августа Морисита Ясуо приехал ко мне верхом на лошади примерно в 9-10 часов утра. У меня в это время находились односельчане Митани Харуми и Умэмото Нагуано. Морисита снова заявил, что среди нас имеются такие люди, которые с приходом русских будут нас предавать, при этом он назвал корейца Хирояма и его товарищей. Я спросил у Мориситы, имеются ли у него факты против Хироямы. Морисита ответил, что пока подобных фактов нет, но с приходом Красной Армии они могут иметь место, поскольку будто бы Хирояма является советским шпионом и выдаст русским местонахождение наших семей. Присутствующие при разговоре Митани Харуми и Умэмото Нагуано поддержали мнение о том, что затевать убийство не следует. Вопрос: Значит, вы были осведомлены о предстоящем убийстве корейцев? Ответ: Я не был уверен, что Морисита приведет свой план в действие».
Август на Сахалине – самая благодатная пора. Ветры утихли, облака уплыли за горизонт, солнце хоть и выкатывается на небесную сферу с опозданием, но печет со всей силой.
В один из таких дней 1946 года по дороге, ведущей из Южно-Сахалинска в глубь острова, ехали три машины: впереди – «виллис», за ним гремел железными бортами «студебеккер», крытый тентом, поодаль, чтобы не глотать пыль, бежал второй «виллис». Преодолев два перевала, машины покатили по неширокой долине, где там и сям были разбросаны домики с широкими окнами, крытые квадратиками жести. У каждого домика стояли две круглые силосные башни, небольшие, словно игрушечные, а дальше простирались лоскуты огородов: ждали второго укоса клевера, млела под солнцем уже отцветшая картофельная ботва, наливалась соком под густой темно-зеленой кроной сахарная свекла, полнели пышные вилки капусты, кое-где блестела стерня, видимо, какие-то злаки уже скосили. Повсюду видны были плоды упорного крестьянского труда. Каждый японец знал, что надо заблаговременно управиться с огородиной, заполнить силосные башни, запастись сеном, привезти топливо – уже в октябре пойдут дожди, подкрадутся заморозки, а там нагрянет зима, из-за хребтов подуют свирепые ветры, и долины надолго укроются толщами снега. Надо спешить, используя каждую минуту погожего дня. А тут снова военные, снова на окраине поселка, где за густым рядом лиственниц расположена школа, стоит навытяжку староста, прямой, как столбик, руки с раскрытыми ладонями держит в напряжении вдоль тела, поодаль несколько человек, все в темной одежде, застегнутой на все пуговицы. Машины останавливаются, из передней выходит капитан Роганов, рослый, стройный, молодцеватый, привычно распоряжается:
– Давайте ноги разомнем. Пепеляев, отведите арестованного оправиться.
Конвойные спрыгивают со «студебеккера», за ними робко спускается щуплый японец, совсем мальчишка. Он нерешительно оглядывается, потом, сообразив, что от него требуется, отходит к обочине и, отвернувшись, мочится. Офицеры курят, переговариваются, местные японцы покорно стоят, староста что-то коротко докладывает Роганову.
– Пепеляев, подойдите с арестованным!
Молоденький японец с робостью останавливается шагах в пяти и тонкой рукой делает жест в сторону невысоких сопок с рыжеватыми обрывами. Роганов, посадив старосту в свою машину, командует:
– Поехали!
Вскоре машины свернули на узкую проселочную дорогу и замедлили ход. Загремел под колесами мост, километрах в трех от него остановились. Совсем недалеко от дороги протекала речушка, слева и справа возвышались крутолобые сопки, поросшие ельником и березником, а над всем распадком колыхалось волнистое пахучее марево. Полноватый майор воскликнул:
– Солнце-то какое, товарищи! Роскошь какая!
Не дожидаясь, разделяет ли кто его восторг, он снял хромовые сапоги, расстелил портянки из белого полотна, развязал тесемки галифе и закатал штанины.
– Вода, однако, холодна!
Все кроме японцев снисходительно улыбнулись.
Через некоторое время появились пятеро японцев, в руках они несли лопаты с короткими черенками. На значительном расстоянии они остановились, отвесив поклон. Староста доложил Роганову, что понятые прибыли. Арестованному велели показать место захоронения. В сопровождении двух конвойных он прошел по дороге метров сорок, остановился и показал рукой влево.
– Что ж, топай туда.
Японец миновал участок, засеянный горохом, и показал на заросли стеблей, с которых сыпалась белая пыльца. Конвойный чихнул.
– Ах, чтоб тебя!.. Что тут можно найти!
Арестованный показал заметное углубление. Младший лейтенант слегка потыкал железным щупом.
– Почва рыхлая!
Капитан велел расчистить площадку. Японцы сложили лопаты и быстро вырвали хрупкие стебли.
– Младший лейтенант Гуров, определитесь!
– Мы находимся, – дополнил Гуров, – в тридцати метрах от правого берега речки… Как ее? От правого берега речки Урасимы. До одинокого разрушенного дома слева – двадцать метров, до проселочной дороги – десять. Можно приступать?
– Приступайте. Пусть сам копает.
Староста взял у одного из понятых лопату, слегка загнутую, с черенком, имевшим на конце маленькую поперечную ручку, и подал арестованному. Тот затоптался в нерешительности, будто не знал, с чего начать. Стало тихо. Арестованный в перекрестье многих пар глаз копал порывисто, дергался, видно стало, как крупные капли пота покатились по его лицу.
На небольшой глубине мелькнуло что-то грязно-серое. Роганов дал знак:
Японец воткнул лопату в вырытую землю. Все увидели, как у него тряслись руки.
И тут неистово закаркало воронье. Еще не начинали копать, а они уже прилетели и примостились на сухих ветках старого вяза, на одинокой безлистой березе перелетали с места на место, парили над долиной, невнятно перекликаясь между собой.
Вдруг их появилось много, закричали они громко, яростно стали спускаться ниже, пикировали к самой земле.
– Ну-ка шуганите их! – велел Роганов.
Один из конвойных мягко перевел затвор, отставил правую ногу далеко назад, повел стволом и замер на секунду. Винтовочный выстрел грянул звонко, эхо волной покатилось по распадку, ему воплями ответила стая вспугнутых птиц. Они взвились разом, замельтешили в беспорядке. И хотя одна из них упала, как темная тряпка, между ветками ольхи и тальника, остальные не улетели совсем, а лишь удалились на расстояние, сели на дом, на ветки и продолжали раздражать людей.
Младший лейтенант надел резиновые перчатки, ступил на край ямки, сделал несколько выбросов лопатой, пошарил руками и вдруг рывком поднял труп ребенка. Труп был весь в земле, ручки и ножки его не гнулись, запрокинутая головка с личиком, черным от земли и тлена, была ужасной.
– Возьмите!
Стоявший неподалеку пожилой японец из понятых принял труп. От трупа исходил запах разложившегося тела – запах тяжелый, непереносимый. Японец с трудом держал ношу на вытянутых руках.
– Кладите вот сюда.
Японец бережно положил, а младший лейтенант вынул из ямы еще один трупик. Майор в очках открыл свой саквояж, достал какие-то инструменты, флакончики и перчатки. Он подошел к первому трупу, легко разрезал одежду и сказал:
– Мальчик.
Потом он стал пинцетом трогать кожу на лице, на тельце, на голове и диктовать старшему лейтенанту, пристроившемуся в стороне с полевой сумкой на коленях:
– На черепе имеются два дырчатых пролома, проникающие в полость черепа. Грудная клетка разрушена… Прошу уважаемую комиссию и понятых засвидетельствовать.
Понятые робко подошли. Один из членов комиссии, склонившись над речкой, полоскал рот, мыл лицо – его страшно вырвало.
Майор в очках продолжал диктовать:
– Второй труп женского пола, рост 125 сантиметров, примерный возраст восемь-десять лет, кожные и мышечные ткани в стадии разложения.
Последний, шестой труп принадлежал взрослой женщине. Майор разрезал одежду, обнажил грудь, живот, таз. Было что-то нехорошее в том, что мужчины смотрели на беззащитное женское тело, черное, страшное, с уродливо вывернутой левой рукой.
Майор продолжал:
– На черепе, в области височной кости, рубленый дефект, на шее две колотые раны, в области живота…
– Неужели это он их порешил?
– Говорят, что он.
– За что?
Пепеляев достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
– Хосокава Такеси, 1928 года рождения. Он, дурачок, наверное и сам не знал, за что. Спроси об этом лучше у замполита. А вот то, что этому сопляку вышка обеспечена, это уж точно. За такие дела кокнут, как пить дать… Отведи его отсюда к речке, пусть умоется.
В «виллисе» старший лейтенант стучал по машинке, капитан Роганов диктовал:
– На основании распоряжения начальника управления МГБ Южно-Сахалинской области гвардии полковника т. Елисеева от 8 августа 1946 года комиссия в составе главного судебно-медицинского эксперта УМВД младшего лейтенанта Гурова, начальника следственного отдела УМГБ Южно-Сахалинской области капитана Роганова, помощника военного прокурора ДВО гвардии майора Чаповского, помощника начальника следственного отдела УМГБ по Хабаровскому краю майора Владимирова, переводчика УМГБ Южно-Сахалинской области Вторушина и понятых деревни Мидзухо Холмского района Теппо Итидзо, Манабэ Такамаса, рождения 1905 года, Сато Киндзо, 1882 года, Судзуки Синчаро, 1929 года, Анабэ Сикодзи, 1908 года, в окрестностях деревни Мидзухо Холмского района должны произвести раскопку ямы, в которой предположительно зарыты трупы корейцев, убитых в 1945 году. Место указано японцем Хосокава Такеси, рождения 1928 года. В 14 часов по местному времени комиссия приступила к работе…
Подошли понятые со старостой, стали как вкопанные, слушали пулеметную дробь машинки. Так же молча выслушали то, что зачитал им переводчик, по очереди нарисовали иероглифы против своих фамилий.
В отдалении стоял пожилой японец. Завидев на себе внимание кого-либо из офицеров, он низко кланялся.
– Спросите у старосты, что ему надо, – велел переводчику Роганов. Староста тут же доложил:
– Это отец арестованного. Он просит у господина начальника разрешения передать арестованному снедь и белье.
– Любопытно! – воскликнул капитан. – А ну-ка зовите его сюда.
Японец сообразил, от кого зависит удовлетворение его просьбы. Он стал низко кланяться Роганову и что-то говорить.
– Он благодарит господина начальника за то, что к нему проявляет внимание. Он просит разрешить передачу сыну.
– Арестованного ко мне!
Взоры всех присутствующих сосредоточились на предстоящей встрече. Сын остановился и поклонился отцу. Он не поднял глаз, не произнес ни слова. Отец молча ответил поклоном.
– Проверьте содержимое передачи.
– Запрещенных предметов не обнаружено.
– Передайте. А теперь я задам отцу вопрос. Скажите, Хосокава Хироси тоже ваш сын?
Не дослушав перевода, старик с поклоном повторил имя сына.
– Ясно. Так пусть ответит, как он воспитывал сыновей, если оба стали убийцами? Третий раз приезжаем трупы выкапывать – это ваши сыновья побоище тут устроили!
Японец внимательно выслушал переводчика, потом запрокинул голову и долго молчал, собираясь с мыслями. Наконец он заговорил, растягивая слова. Переводчик передал:
– Воспитывал он своих сыновей правильно, но от властей поступил такой приказ, чтобы убить корейцев. А если бы такого приказа не было, его сыновья никогда бы ничего плохого не сделали.
– Ну, такую песню мы уже слышали. Выходит, если бы поступил приказ зарезать родного отца, они бы его зарезали? Ладно, пусть думает как хочет. Спросите, что хотел бы он сказать своему сыну?
Японец снова заговорил. Сын на мгновение поднял глаза.
– Наставляет, чтобы сын на следствии говорил правду.
– Похвально. Что хочет сказать сын отцу?
Молодой японец тихо произнес несколько слов.
– Он не знает, что надо сказать.
– Все, – подытожил капитан Роганов. – Лирическая часть закончена, психологический опыт не удался. Переводчик, поблагодарите старосту и понятых.
Заключение.
На основе данных, добытых при исследовании вырытых из ямы трупов, отвечая на поставленные следствием вопросы, прихожу к следующему заключению:
Все шесть трупов убиты в одно время, на что указывает однородность процесса разложения трупов… Давность убийства вышеуказанных шести трупов не превышает 10-11 месяцев, то есть совершение убийства можно отнести к августу месяцу 1945 года.
По наличию множественных переломов костей у всех исследованных трупов, а также по наличию множественных ран на телах убитых оружие при убийстве применялось тупое, колющее и острорежущее… все убийства носят характер зверств.
…Трупы зарыты без соблюдения каких-либо правил при захоронении, то есть трупы убитых были брошены в яму с целью скрыть следы преступления.
Главный судебно-медицинский эксперт ДВО гвардии
майор медицинской службы Гудков.
Деревня Мидзухо
и некоторые ее обитатели
Хатынь — бывшая деревня Логойского района Минской области Беларуси — была уничтожена фашистами 22 марта 1943 года.
В день трагедии недалеко от Хатыни партизанами была обстреляна автоколонна фашистов и в результате нападения убит немецкий офицер. В ответ каратели окружили деревню, согнали всех жителей в сарай и подожгли его, а тех, кто пытался бежать, расстреливали из автоматов и пулеметов. Погибли 149 человек , из них 75 детей в возрасте до 16‑ти лет. Деревня была разграблена и сожжена дотла.
Трагическая судьба Хатыни постигла не одну белорусскую деревню. Во время Второй мировой войны .
В память сотен белорусских деревень, уничтоженных немецко‑фашистскими оккупантами, в январе 1966 года было принято решение о создании мемориального комплекса "Хатынь" .
В марте 1967 года был объявлен конкурс на создание проекта мемориала, в котором победил коллектив архитекторов: Юрий Градов, Валентин Занкович, Леонид Левин, скульптор — Сергей Селиханов.
Мемориальный комплекс "Хатынь" включен в государственный список историко‑культурного наследия Белоруссии.
Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников
